Неточные совпадения
Но когда подвели его к последним смертным
мукам, — казалось, как будто стала подаваться его сила. И повел он очами вокруг себя: боже, всё неведомые, всё чужие лица! Хоть бы кто-нибудь из близких присутствовал при его смерти! Он не хотел бы слышать рыданий и сокрушения слабой матери или безумных воплей супруги, исторгающей волосы и биющей себя в
белые груди; хотел бы он теперь увидеть твердого мужа, который бы разумным словом освежил его и утешил при кончине. И упал он силою и воскликнул в душевной немощи...
Белое лицо ее казалось осыпанным
мукой, голубовато-серые, жидкие глаза прятались в розовых подушечках опухших век, бесцветные брови почти невидимы на коже очень выпуклого лба, льняные волосы лежали на черепе, как приклеенные, она заплетала их в смешную косичку, с желтой лентой в конце.
Мутный свет обнаруживал грязноватые облака; завыл гудок паровой мельницы, ему ответил свист лесопилки за рекою, потом засвистело на заводе патоки и крахмала, на спичечной фабрике, а по улице уже звучали шаги людей. Все было так привычно, знакомо и успокаивало, а обыск — точно сновидение или нелепый анекдот, вроде рассказанного Иноковым. На крыльцо флигеля вышла горничная в
белом, похожая на мешок
муки, и сказала, глядя в небо...
Позовет ли его опекун посмотреть, как молотят рожь, или как валяют сукно на фабрике, как
белят полотна, — он увертывался и забирался на бельведер смотреть оттуда в лес или шел на реку, в кусты, в чащу, смотрел, как возятся насекомые, остро глядел, куда порхнула птичка, какая она, куда села, как почесала носик; поймает ежа и возится с ним; с мальчишками удит рыбу целый день или слушает полоумного старика, который живет в землянке у околицы, как он рассказывает про «Пугача», — жадно слушает подробности жестоких
мук, казней и смотрит прямо ему в рот без зубов и в глубокие впадины потухающих глаз.
Я, впрочем, довольно смутно представлял себе Маврушу, потому что она являлась наверх всего два раза в неделю, да и то в сумерки. В первый раз, по пятницам, приходила за
мукой, а во второй, по субботам, Павел приносил громадный лоток, уставленный стопками
белого хлеба и просвир, а она следовала за ним и сдавала напеченное с веса ключнице. Но за семейными нашими обедами разговор о ней возникал нередко.
Я внимательно наблюдал, как она обдавала миндаль кипятком, как счищала с него разбухшую кожицу, как выбирала миндалины только самые чистые и
белые, как заставляла толочь их, если пирожное приготовлялось из миндального теста, или как сама резала их ножницами и, замесив эти обрезки на яичных белках, сбитых с сахаром, делала из них чудные фигурки: то венки, то короны, то какие-то цветочные шапки или звезды; все это сажалось на железный лист, усыпанный
мукою, и посылалось в кухонную печь, откуда приносилось уже перед самым обедом, совершенно готовым и поджарившимся.
То не два зверья сходилися, промежду собой подиралися; и то было у нас на сырой земли, на сырой земли, на святой Руси; сходилися правда со кривдою; это
белая зверь — то-то правда есть, а серая зверь — то-то кривда есть; правда кривду передалила, правда пошла к богу на небо, а кривда осталась на сырой земле; а кто станет жить у нас правдою, тот наследует царство небесное; а кто станет жить у нас кривдою, отрешен на
муки на вечные…“
Послали за батюшкой, но, прежде нежели он успел прийти, Евпраксеюшка, в терзаниях и
муках, уж разрешилась. Порфирий Владимирыч мог догадаться по беготне и хлопанью дверьми, которые вдруг поднялись в стороне девичьей, что случилось что-нибудь решительное. И действительно, через несколько минут в коридоре вновь послышались торопливые шаги, и вслед за тем в кабинет на всех парусах влетела Улитушка, держа в руках крохотное существо, завернутое в
белье.
Солнце пекло смертно. Пылища какая-то
белая, мелкая, как
мука, слепит глаза по пустым немощеным улицам, где на заборах и крышах сидят вороны. Никогошеньки. Окна от жары завешены. Кое-где в тени возле стен отлеживаются в пыли оборванцы.
Впереди стояли двумя рядами степенные русаки-каменщики, все до одного в
белых фартуках, почти все со льняными волосами и рыжими бородами, сзади них литейщики и кузнецы в широких темных блузах, перенятых от французских и английских рабочих, с лицами, никогда не отмываемыми от железной копоти, — между ними виднелись и горбоносые профили иноземных увриеров; [Рабочих (от франц. ouvier).] сзади, из-за литейщиков, выглядывали рабочие при известковых печах, которых издали можно было узнать по лицам, точно обсыпанным густо
мукою, и по воспаленным, распухшим, красным глазам…
Его карие глаза смотрят из-под густых бровей невесело, насмешливо; голос у него тяжелый, сиплый, речь медленна и неохотна. Шляпа, волосатое разбойничье лицо, большие руки и весь костюм синего сукна обрызганы
белой каменной
мукою, — очевидно, это он сверлит в скале скважины для зарядов.
Фома знает эту страшную сказку о крестнике бога, не раз он слышал ее и уже заранее рисует пред собой этого крестника: вот он едет на
белом коне к своим крестным отцу и матери, едет во тьме, по пустыне, и видит в ней все нестерпимые
муки, коим осуждены грешники… И слышит он тихие стоны и просьбы их...
Зачем же тогда чистота, зачем бескорыстие и эти ужасные
муки? — кто догадается о жертве, когда потерялся
белый агнец в скопище хищных зверей и убойного скота, погибает под ножом безвестно!
В спальне на полу лежит что-то
белое, и над этим
белым на коленях стоит Александра Васильевна; она не слыхала, как я вошел, и только мой голос вывел ее из оцепенения; она не плакала, казалась спокойной, но какая-то бесконечная
мука светилась в ее добрых серых глазах!
Шлюзы были опущены: все три постава работали без устали; главное здание, обдаваемое с одного бока
белою шипящею пеной, тряслось словно в лихорадке;
мука, покрывавшая его кровлю, сыпалась в воду и крутилась в воздухе.
— Да побойся бога, зачем это ты морду всю в
муке вымазал? —
белая, как стена!
— Не знаю, — сказала задумчиво Катерина, — я бы и смерти хотела. Хорошо жизнь любить и добрых людей любить, да… Смотри, ты опять, как
мука,
побелел!
Но, старый враг, не дремлет сатана!
Услышал он, шатаясь в
белом свете,
Что бог имел еврейку на примете,
Красавицу, которая должна
Спасти наш род от вечной
муки ада.
Лукавому великая досада —
Хлопочет он. Всевышний между тем
На небесах сидел в уныньи сладком,
Весь мир забыл, не правил он ничем —
И без него всё шло своим порядком.
Ровно не она; заговоришь с ней, то заревом вспыхнет, то
муки белей станет, глаза горят, а вдруг ни с того ни с сего затуманятся.
На берегу Невы мы сидим в легком, качающемся поплавке-ресторанчике и едим раков в ожидании скромного ужина. Десять с половиной часов вечера, но еще совсем светло. Стоят длительные, томные, бессонные
белые ночи — слава и
мука Петербурга.
По двору между тремя образовавшимися островами: мельницей, бараком и домиком Алексея Степановича, скользили две большие и неуклюжие лодки, и мельники,
белые от
муки, со смехом и шутками вылавливали поднятый водою тес.
Зрячий сказал: «Нет, он
белый, как
мука белая».
Улыбнулась Дуня, припала личиком к груди тут же сидевшей Дарьи Сергевны. Ровно
мукá,
побелела Анисья Терентьевна, задрожали у ней губы, засверкали глаза и запрыгали… Прости-прощай, новенький домик с полным хозяйством!.. Прости-прощай, капитал на разживу! Дымом разлетаются заветные думы, но опытная в житейских делах мастерица виду не подала, что у ней нá сердце. Скрепя досаду, зачала было выхвалять перед Марком Данилычем Дунюшку: и разуму-то она острого, и такая девочка понятливая, да такая умная.
Иван Ильич направился в кухню, долго копался на полке в мешочках, размешал
муку и поставил борщ на плиту. Вошла Катя с большим тазом выполосканного в море
белья. Засученные по локоть тонкие девические руки были красны от холода, глаза упоенно блестели.
— Иван Ильич, я иду в потребилку, а Катя стирает
белье. Брось рубить, пойди, заправь борщ. Возьми на полке ложку
муки, размешай в полстакане воды, — холодной только, не горячей! — потом влей в борщ, дай раз вскипеть и поставь в духовку. Понял? Через полчаса будем обедать, как только ворочусь.
— Как не помнить! С голоду там подыхали в горах. — Он засмеялся. — Как ты тогда на муку-то налетел? Увидал, братцы,
муку, затрусился весь. Ну ее горстями в рот совать! Рожа вся
белая, как у мельника. Потеха!
Но они служили необходимым украшением боевой сцены, были «
белыми ангелами, утоляющими
муки раненых воинов».
— Верно, ты, матушка, и
муки и масла настоящего и не видала, — сказали ей купцы, указывая на засыпанную в лакированные закрома
белую на вид, чистую
муку, на желтое подобие масла, лежащее в красивых чашках, и на
белую жидкость в блестящих прозрачных сосудах...
— Курьезный это народ, — говорил офицер и смешливо поводил усами. — Особую выучку проходят с малолетства… Едут в маленьких санках и поросенка с собой везут… И вдруг где-нибудь, где овражек или колдобина, свернется набок и выпадет из санок, как мешок с
мукой, и совсем совместится с плоскостью… И полушубки у них
белые, точно мелом вымазаны, от снега-то и не отличишь…
Отказываюсь от
муки описывать ужасное его состояние. Скажу только, что у него, как у несчастной королевы Марии-Антуанетты, в один день
побелели волосы.
На узкой плотине Аугеста, на которой столько лет мирно сиживал в колпаке старичок-мельник с удочками, в то время как внук его, засучив рукава рубашки, перебирал в лейке серебряную трепещущую рыбу; на этой плотине, по которой столько лет мирно проезжали на своих парных возах, нагруженных пшеницей, в мохнатых шапках и синих куртках моравы и уезжали по той же плотине, запыленные
мукой, с
белыми возами — на этой узкой плотине теперь между фурами и пушками, под лошадьми и между колес толпились обезображенные страхом смерти люди, давя друг друга, умирая, шагая через умирающих и убивая друг друга для того только, чтобы, пройдя несколько шагов, быть точно так же убитыми.
— А другой-то австрияк, с ним был, словно мелом вымазан. Как
мука,
белый. Я чай, как амуницию чистят!
А я помню, как я тогда писал одно это слово. И что было бы, если бы вместо этой гладкой
белой бумаги, на которой нет ничего, кроме слабых каракуль, начертанных чьей-то человеческой рукой, — было бы зеркало? Такое зеркало, которое навеки отразило бы лицо человека, писавшего со всем его отчаянием и нестерпимой душевной
мукой! А что здесь видно?
Резцов, скорчившись, сидел в углу окопа и старался не смотреть на Беспалова, которому нельзя было помочь. Солдаты теперь молча сидели, стиснув зубы, — озябшие, угрюмые и ушедшие в себя. И никто не смотрел на Беспалова. А Беспалов, одинокий в своих
муках, все хрипел и метался;
белые Крупинки прыгали по вздувшемуся лицу, и было это лицо странного, темно-прозрачного цвета, как намокший снег.